В городе Красноярске есть художник. Вернее - Художник Его зовут Андрей Поздеев. В прошлом году человек Андрей Геннадьевич Поздеев пересек границу земного бытия. Художник Андрей Поздеев остался.
Теперь Андрея Поздеева, слава Богу, знают не только в Красноярске, не только в Москве, не только в России. О нем сняты фильмы, о нем пишутся статьи. Я, его скромный почитатель и сопереживатель, не претендую на ученость, анализ и мнение, а лучше расскажу-ка вам о том, как мы вместе с ним покупали ему штаны в магазине ОРСа (Отдела Рабочего Снабжения) Речного флота, что был расположен на улице Парижской коммуны в непосредственной близости от реки Енисей, от моего дома.
- Надо бы мне купить новые штаны, - задумчиво сказал Андрей Геннадьевич, свершив мокрую приборку своего помещения, той самой мастерской, что отведена была ему в старом здании Художественного Фонда на проспекте Мира.
- И то дело, - отозвался я, глядя на его старые штаны. Мне было в тот год 27 лет, и я, имея диплом геолога, подвизался в упомянутом Художественном Фонде в должности «искусствовед по работе с народными мастерами и по привлечению заказов».
(Работа эта заключалась в том, что я писал в Москву отчеты о том, как я работаю с народными мастерами, которых большевики к тому времени уже повывели на корню, как частников и спекулянтов, отчего уцелевшие мастера таились, как мыши под веником, и избегали любых контактов с властью, хотя бы и в моем лице. А «привлечение заказов» - это я должен был снабжать «творческой работой» красноярских художников, скульпторов, навязывая услуги Худфонда советским предприятиям, заключая с ними «предварительные договоры». Надо сказать, что получалось это у меня очень хорошо, и поэтому, когда я переехал в Дмитров Московской области и поступил на такую же работу в Худфонд РСФСР, то по художественному Красноярску прошел слух, что меня за ударные деяния вознесли с повышением в столицу, и я теперь - большой человек, что вскоре и подтвердилось, когда меня со скандалом выгнали из Союза писателей, а из Худфонда не выгнали, потому что там и так работали исключительно люмпен-интеллигенты широкого спектра - от «инакомыслящих» до спившихся кагебешников и официального долгожителя, бурята Пампилова: 91 год, из них - 72 в партии).
Но речь не обо мне, КГБ или долгожителях, а о Поздееве. Мне удалось заключить с каким-то ПТУ; профтехучилищем, если кто забыл (при Сталине и Хрущеве это называлось ФЗУ, и пели песню «фуражечка, фуражечка, носить тебя не грех», а нынче, при «неокрепшей демократии» важно именуется «техническим колледжем»), договор на два «Натюрморта из серии «Цветы и фрукты», холст/масло, размер по большой стороне 80 см, цена 300 руб. 1 шт.» (из которых на долю художника пришлось бы руб. 200 за упомянутую шт., а может, и меньше).
Я, к сожалению (а может - к счастью), никогда не имел отношения к «распределению заказов», отчего не мог (вариант - не хотел) хапать левые деньги с советских творцов изящного, чтобы составить «первоначальный капитал» и в перспективе стать «новым русским». У меня были свои дела. Я был одинок, только что побывал на совещании «молодых писателей Сибири и Дальнего Востока», мне платили 120 рублей, премию, командировочные, и я был очень доволен тем, что мне не надо ходить с утра «на службу», а можно вольно шататься по городу и вообще набраться тех жизненных впечатлений, за которые потом выгоняют из Союза писателей. Натюрморты, к моей великой радости, «распределили» Поздееву. Он взялся за дело серьезно: получил аванс, купил множество тюбиков недешевой краски, приобрел на рынке дорогостоящие «цветы и фрукты», увлекся, пел песню «Это было давно, лет семнадцать назад...», расхаживал по мастерской в длинной рубахе навыпуск, творил.
...ПТУ отказалось от оплаты и сообщило, что расторгает «предварительный договор», а также требует назад аванс. Объясняться с заказчиками ПОСЛЕ того, как их УЖЕ угостили отдельными «цветами и фруктами» социалистического реализма, например спьяну и косо срисованнным с открытки посредством фильмоскопа и без того косым Лениным, не входило в мои прямые обязанности, но тут я глубоко вздохнул и быстро пошел.
Пошел в то самое двухэтажное деревянное здание в начале проспекта Мира (бывш. Сталина), где теперь какой-то билдинг, сверкающий сталью, бетоном и стеклом. Злобно встретил меня директор ПТУ и сразу же стал орать, что у него «пятилетний сын лучше рисует», а натюрморт - это когда «на яблоке капельки росы видно». На мой просветительский рассказ о путях и достижениях современной живописи он реагировал презрительно и сказал, что если <…> накалякали, так не надо лапшу на уши вешать, ПИКАССЫ ТУТ НЕ ПРИ ЧЕМ», после чего мне удалось уговорить его пойти в мастерскую Поздеева «хотя бы из любопытства».
Этот моложавый коммунист был простой сибирский мужик, но только директор профтехучилища. И Поздеев был простой сибирский мужик, но только художник. Один мужик вдруг увлекся неизвестно почему, стал показывать другому мужику всякие КАРТИНЫ, десятки картин, и объяснять, что вообще всякие картины ЗНАЧАТ. Второй мужик вдруг затосковал, явно озадаченный наглядными сведениями о том, что земное бытие вовсе не ограничивается советской властью, а потом тоже увлекся.
- Ладно, - хмуро сказал он мне, когда мы вышли на улицу. - Заплатим, не обеднеем. Человек хороший, жалко человека.
- Себя жалей, - чуть было не брякнул я.
- Хотя... Хотя это конечно же называется ФОРМАЛИЗМ, - вдруг вспомнил он, чему учили.
- То – <…>, то - формализм, выбрал бы уж что-нибудь одно, -наконец-то обозлился и я.
- Не... - он вдруг даже (верьте мне, люди!) неожиданно робко и смущенно улыбнулся. - Это - другое. Тут все ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, мужик действительно старался, и я заплачу, но это формализм, и я это у себя такое никогда не повешу, чтобы люди надо мной смеялись и если какая инспекция...
- Так подари их тогда мне, - якобы шутливо сказал я.
- А вот этого ты не видел? - он, конечно же, сделал неприличный жест, и на этом я обрываю наш содержательный диалог, а то, как видите, меня что-то на сочинительство потянуло. К примеру, написать, что меня кто-то окликнул на шведском острове Готланд, где я это пишу, и то был он, конечно же он, загорелый, с проседью, сигарой и длинноногой секретаршей директор, но не простой, а Генеральный, и не ПТУ, а того самого билдинга, что залудили «нувориши» в моем родном городе во славу дикого капитализма и «неокрепшей демократии». И, доверительно наклонившись ко мне после мартини и абсента, Виктор Степанович сказал мне: «А догадайтесь-ка, уважаемый, где теперь те самые «Цветы и фрукты»?
Но, во-первых, я на Готланде пока еще не видел ни одного русского, кроме себя, а, во-вторых, я спешу скорей закончить свое правдивое, СОЦРЕАЛИСТИЧЕСКОЕ повествование, потому что колокол церковный лютеранского храма напротив пробил сначала двенадцать, а потом раз, а потом два, а потом три, и темнота сначала порозовела там, где море смыкается с небом, а утром будут парить чайки и поплывут вдоль кромки горизонта белые корабли неведомого флота, а затем и вовсе осветились старинные дома той чистой богатой земли, где двести лет не было войны и советской власти, каким-то Божьим неземным ласковым светом осветились. Без тени был тот свет.
...Андрей Геннадьевич Поздеев перебрал тогда добрый десяток новых штанов из плотного флотского сукна. Он придирчиво ощупывал швы, изучал подкладку, прикидывал на руках длину штанин, и, наконец, кажется, выбрал искомое. Он вышел из примерочной. Он, к моей великой радости и аналогичному ужасу продавщиц вдруг присел на корточки и принялся скакать, как заяц.
- Э-эх, хорошие штаны, крепкие штаны, обязательно куплю себе такие штаны, чтоб до смерти не сносить! - на весь магазин кричал он, выкидывая невиданные коленца и сверкая металлическими зубами.
Евгений Попов. 16.07.99 г.