Эти два ярких дня

Андрей Поздеев, 70-еКонец октября 1970 года, заповедник «Столбы». Кузьмичева поляна, насыпная избушка с нависшими над крышей стволами-ветвями кедра, черемухи, сосны. Андрей приходил сюда из города, часто с ночевками, много и размашисто писал, безжалостно уничтожал в вечернем костре большую часть написанного за день.
Из трех-четырех написанных картонок 50х70 см оставлял одну - две, укрепляя их на потолке избушки, чтобы просохли до ухода в город.
Утром он поднимался рано, еще до рассвета, слышу: тихо разводит костерок, ставит чайник. Я бы еще спал, двадцатидвухлетний, но вылезаю из избушки: договорились с вечера встать пораньше, успеть захватить «пары». Это огромные ватно-волглые столбы испарений, поднимающихся над Калтатом из ложбин долины, где эта горная речушка бежит, петляя.
Все это чудо просматривается с видовки; на окраине поляны, за небольшим перелесьем - «опупок», как называл такие места Андрей. Эти выступающие из леса округлые склоны, прогреваемые солнцем, поросшие разной травой и кустарником дикой акации, были излюбленным местом коз, маралов, лежки их обнаруживались по характерным следам: пролежням в траве, кучкам помета.

Поспеваем вовремя, семь часов утра, теплого, тихого, шлейфы пара начинают возникать то тут, то там.
Андрей устанавливает старенький ящик-этюдник на деревянных ножках, местами перевязывает их веревочками.
- Чего ты нормальный не берешь, есть же новенький? - спрашиваю я.
- Да привык я к этому, много с ним пережил, где не был с ним, и сопрут новый, а этот кому нужен....
Он приладил картон, надавил красочек, в масленку налил из флакона «двойник» - смесь скипидара (пинена) с льняным маслом, пополам, иногда добавлял лака, домарного, но это был уже «тройник». Мало того, перед началом работы Андрей большой кистью прокрывал эмульсионный картон копаловым лаком и быстро писал «по сырому», используя акварельный эффект. В таких замесах краска держалась на картоне прочно, сочно.
- Зубами не отдерешь, - говаривал он.
Я отхожу с акварельным планшетом чуть подальше, в молоденькие сосны. Андрей работает с восклицаниями, вскриками. Когда долго молчит, поглядываю, что не так.                     

Еще летом этого года я видел, как он упорно что-то менял, от чего-то освобождался, от давления «натуры» что ли….. Мне, по молодости, да и другим, наверное, было не понятно, чего он хотел, чего добивался. Он искал…
Надоел размер 70х50см, соединили два картона, сбили на рейки, получился 100х70см.
Андрей устраивается на полянке, пишет час, второй. Валя недалеко читает, я акварелю, вдруг - крики, ругань. Подходим, картон записан сочными, красочными пятнами, видно, что это от поляны, цветов, разнотравья. Что-то почти абстрактное.
- Чего ты ругаешься, хорошо же!
- Да что хорошего в киселе этом, сладеньком.
Андрей со злостью ломает картон по месту стыка, бросает его на траву, порвет сейчас. Я выхватил картон, стал расправлять, разлипать листы.
Андрей чистит кисти, палитру, продолжает ругаться. Взглянул на расправленный картон.
- Вот это и то лучше, чем я написал…
На картоне, после отлипа, образовались неожиданные разводы цвета и формы.
- Вот бы и оформить в раму, -  неосторожно предложил я.
- Ты что, издеваешься, это же чистая случайность, в костер эту яичницу и все дела!

Надо сказать, такие дела я отказался делать сразу, в первые времена знакомства, отшутившись, что мировое искусство не простит мне таких актов вандализма. Он же наступил ногой на картон и разодрал его на части.
На расспросы, зачем он так нещадно уничтожает картон, на котором еще и писать можно, Андрей объяснил, что тащить в мастерскую испорченные работы, он не хочет, а оставлять в избушке,
- Утащит кто-нибудь для целей неизвестных.
- Но были вполне законченные этюды, те хотя бы, где лес – горы на горизонте вплавляются в небо, -  не отставал я.
- А…, - Андрей отмахнулся, - это заученный приемчик, я его много лет пользовал; прокрою картон лаком и на «тройнике», по непросохшему, как жахнешь, вот оно и заплывает, поначалу аж в дрожь бросало, акварельный прием, сколько можно эксплуатировать, надоело.
Сурово расправившись с картоном, Андрей ушел  в другое место и работал там.

Андрей Поздеев, 70-еИзодранные куски картона, тряпки в красках, Андрей никогда и нигде не оставлял: или в костер, или до мусорных ящиков в городе. Следы пребывания, оставленные иными маэстро в виде испачканных камней: кисти вытирали, тряпок, флаконов, приводили Андрея в негодование. Таких пачкунов подальше от заповедника держать. Он, казалось, вполне серьезно говорил, что «  дух леса» не допустит поганца в эти места. Так оно и было, не видели мы, чтобы кто-то писал пейзажи в окрестностях поляны, на видовках, у «Ермака», на Китайской стенке. Да и не так-то просто написать, нарисовать эти удивительные места. Сколько же Андрей переписал здесь, а сколько уничтожил. А какой чистке он подверг папки с рисунками позднее, сколько убрал, по разным причинам, ему одному ведомым.
Как-то я напомнил ему читаную историю с Сезаном, который выбрасывал на пленэре акварели, а за ним следовал собиратель, подбирал и впоследствии основал свою галерею, богатством которой и были эти брошенные работы. Но это когда Сезан стал известностью.
Владимир Ваганов, 70-е- Да читал я об этом у Пиррюшо, нашел тоже с кем равнять. Сезан - это глыба, величина и по характеру и по тому, что он открыл в искусстве. Пикассо после него получился и многие другие. А русские: Кандинский, Малевич, все эти «бубнововалетцы», да тот же Кончаловский, все от него, от Сезана многое получили.
- Ты что ли подбирать за мной намереваешься?
- Свои-то акварельки разбрасываешь, где ни попадя.
- Чего так небрежно относишься к своим работам? - серьезно спросил он.
- А куда мне их девать, солить что ли, - оправдался я по-крестьянски.
- Вот ты и ответил на свой вопрос,  почему в костер.… Стараюсь пачкать по-своему, получаю шишки, но это мое дело, сам завариваю, сам расхлебываю, - поставил точку в разговоре Андрей.

Я заметил, что, если какая работа оставлялась, тем более оформлялась в окантовку, все это было «дите», которым он дорожил до крайности. Он и дарил многое, друзьям, хорошим людям, которые были ему интересны. Иногда он настойчиво требовал работу вернуть, объяснял, что от нее надо написать другую, был и другой мотив – небрежное хранение  там, в людях, или жалобы, что как-то воздействует произведение не так…
- А принесите, я поправлю….
И работа оставалась в мастерской, не поправлял он старые вещи, еще чего.
Мне вначале казалось слегка высокопарным, когда говорилось «мои работы, они мне как дети». Но Андрей так к ним и относился, вкладывая в них себя полностью, искренне, со страстью, он одухотворял их и любил, как детей.
Без такого отношения он называл картины мертворожденными. Мучительное было расставание  его с некоторыми работами, продавать было мученье, хотя просто дарил много во все времена. 

Вот такое вспомнилось мне, когда я прислушивался, как там у Андрея…. Вроде все тихо мирно, работает.  А вид в долину Калтата, трудно слово подобрать, изумительный. Сама речушка, гремящая по камушкам, змеится, поблескивая среди высоких сине-зеленых елей. Лист еще не весь опал, Андрей особенно любил этот период осени. Сырое утро, тени глубокие, на их фоне остатки листьев рябины, черемухи, осины  особенно живописны. И вот эти шлейфы испарений уплывают в низко плывущие клочковатые облака, жирные, сочные с рыже-бурыми боками от восходящего за горами солнца. Нет, у меня ничего не получилось, я захлебываюсь в этой роскоши цветов, оттенков, форм. Вижу, Андрей протирает палитру, значит, что-то окончил. Подхожу.
- А где пар? - спрашиваю, видя на картоне несколько цветных орясистых загогулин.
- А пар весь вышел, - смеется Андрей, - был да сплыл, посмотри. Начинающийся ветер разогнал все эти явления природы.

- А что у тебя, покажи, ладно, ладно, хорошо, - подбадривает он меня, поглядывая на кисельно грязноватый винегрет на планшете. - Общее, учись обобщать и цвет, и форму ради главного.
- Да здесь все кажется главным, Андрей, красотища - то какая, - оправдываюсь я.
- А головка зачем, головка - то зачем дадена, думай, как это главное зацепить. У тебя каждая горка сама по себе, каждое дерево, куст, а посмотри,  как они строятся друг из друга, все живое, пластичное, все взаимосвязано: и горки, и лес, и облака.
- А листики красивые., так они сегодня спадут, фук - и нету их. Ну ладно, ладно, раскритиковался скажешь, извини.
- А давай чайку попьем, сходи, а!
Андрей настраивает новый картон.
- А этот отнеси, осторожно, он сырой, в нем есть что-то, и плащ захвати с зонтом, костер затуши, ветер, - напутствует он.
Подогревая чай, думаю: причем тут головка, как они там строятся друг из друга, пролетающие облака и горы, прямо сверхзадача какая-то.

Накрапывает дождь, тороплюсь, и вовремя, ставим над этюдником зонт, Андрей облачается в заляпанный красками плащ, из брезента он что ли, сырой, колом стоять может.
- Палитра ты ходячая, - шучу я.
- Зато не продувает ветром, много лет служит, не знаю, откуда появился, от егерей, наверное, вон там у них заимка, - Андрей показывает вниз к Калтату.
- Слышишь, собаки лают.
Порыв ветра толкает Андрея в сторону.
- В нем надо несколько больших отверстий сделать, в плаще, чтобы парусность уменьшить, - шучу я.
- Не вздумай испортить плащ? - поверил Андрей. - А, хохмишь все!
Ухожу вниз, за кустарник, которым оброс опупок, в сосняк, там тихо и сухо. Из него хорошо просматривается ложбина с таежным разнолесьем, согнутые дуги белых стволов берез на фоне темного леса создают своеобразный ритм, хоровод.

Андрей, конечно, использовал этот сюжет не раз.
- Что их так согнуло? - расспрашивал я.
- Выросли, вытянулись до света из лога, а тут снег выпал на ветви, они и согнулись, да так и остались.
Между тем  ветер все сильнее раскачивал и эти березы, и сосны наверху, гоня облака с северо-запада. В сосняке он был не так ощутим, но наверху слышны были гудящие порывы. Вдруг слышу крики Андрея.
- Сволота, поганец, у-у-у, гад!

Ни фига себе, кого это он костерит с такой страстью. Заторопился в горку к нему, вижу, в раздуваемом порывами ветра плаще, на фоне проносящихся бурых туч, потрясая обеими руками и пиная что-то туда-сюда, беснуется Андрей, в полном упоении.
Поняв, что это не ко мне относится, я подобрался поближе. Картина разора, предстала во всех деталях: зонт брошен ветром в кусты, этюдник  со всем содержимым опрокинут на камни, Андрей вне себя.
-Ты кого пинал-то, Андрюша, - спрашиваю я, восстанавливая порушенное хозяйство художника.
- Ветер, сволоту, кого же еще….
Тут на меня напал неудержимый смех.
- Как? и ругал, и пинал ты стихию, ты бросил ей перед всей долиной Калтата вызов, (картина была действительно уморительная).
Но Андрей разошелся не на шутку:
- Мне сорок четыре года! Мне не смешно! У меня отдача должна быть, а я все еще картинки пачкаю! - задыхаясь, с надрывом выкрикивал он, поглощая свои таблетки и заливая что-то в нос.
Не стало бы плохо, забоялся я, приваливая этюдник для надежности коряжиной. Андрей закончил работу, и мы вернулись в избушку.
Почаевничали, Андрей подремал у жарко натопленной печурки, а за это время ветер стих, небо прояснилось, все стало спокойным, умиротворенным и теплым.
Андрей написал еще пару этюдов до темноты, с поляной и сухим деревом.

Лиственница эта, огромная, пробитая когда-то молнией до корня, (там осталась выжженная пещера в стволе), стояла среди тихих березок на пологом спуске к Калтату. Огромное, черное тело ее с простертыми в стороны остатками мощных когда-то ветвей - рук, приводило Андрея в особое настроение, какой-то знак видел он в этом образе, и писал, и рисовал ее часто. У вечернего костра было тихо, ждали, когда выкатится луна над верхом леса, окаймляющим поляну. После удачных поисков в избушке нашли оставленные кем-то консервы, какую-то тушенку в ржавой банке, заварили с вермишелью, ох и вкусное было варево.
- Скоро она появится, - сказал Андрей, сидя у костерка и делая почеркушки «пушкой», цанговым карандашом с толстым грифелем.
- Почем знаешь? - спросил я.

- По часам, луна здесь после одиннадцати появляется, сейчас она над Калтатом.,- пояснил Андрей.
- А пойдем, глянем, - предложил я.
- Видел я много раз, сходи, посмотри, да глаза береги, через кусты попрешь в темноте.
И я поперся на видовку, тот самый опупок, где днем были.

Луна была как раз в седловине меж двух холмов. Она придавала всей местности сказочно таинственное состояние, заливая окрестность зеленовато-желтым цветом.
Поблескивал Калтат влажными камнями по берегам, еще стройнее стали силуэты елей, а опупок, с которого вся эта сказочность просматривалась, кажется, засветился золотистым светом изнутри. Не зря здесь устраивают лежки маралы и козы, следы их пребывания мы видели здесь по утру. Немножко страшновато.
- Во-о-вка, - слышу голос Андрея, - иди-и-и!
В избушке протоплено.
- Все, паря, отбой, - на каком-то, якобы таежном, языке заговорил Андрей.
Но отбоя, однако, сразу не получилось, на мои восторги от окрестной природы, Андрей заметил:

- Ты еще на диких Столбах не бывал, здесь чудно, но именно первозданность ощущается там, в нетронутой тайге.
- Да, хаживал по молодости, где и чего не облазил с этюдником. И с Вальчей ходили, (так он жену называл). Зверья здесь раньше больше было: маралы, козы, белки, совы, рысь забредала, медведя в логу, где ключ выходит шуганули ночью, сюда шли. Он в малине там пасся, так рявкнул и ломанулся в сторону, что мы и не поняли, что это было. На утро пошли посмотреть, да, медведь был, так сиганул, что борозду вспаханную оставил после себя.
- Ушло все в глубь заповедника, подальше от города, от людей, от собак. - Андрей разволновался, встал, зажег свечку, чуть приоткрыл дверь. - Покурю малость.
- А что, давай завтра махнем до диких, - вдруг предложил он, и мы еще полчаса обсуждали предстоящее. Он увлекся и сыпал неведомыми мне названиями маршрута: Манская баба, Миничева рассоха, Сухой Калтат и другие.
- А теперь спать, спать, завтра трудный день, все молчи! - Дал приказ Андрей.
Утром собрались так же, как всегда: Андрей с рюкзаком, там еда на день, термос с чаем два литра, теплое белье, носки новые шерстяные, две кружки, коробка с уймой лекарств, «поноска» - как он ее называл, то есть носимая все время.
В этой «поноске» было все на всякий случай, полная аптечка. Были разные успокоительные средства: реланиум, нозепам, седуксен; флаконы: йод, санорин, галазолин, сердечные капли; мази: сунореф, синтомицин и другое, чего я не запомнил, как-то заглянув в святая-святых «поноску», от поноса тоже что-то было, как и от запора. Поглощалось все это активно и, наверное, помогало выйти из скверного состояния, в котором Андрей себя периодически находил.

     

Андрей, в старых кирзовых сапогах, опираясь на палку от зонта, на кончике у нее почти штык, идет сзади. На боку, под старой штормовкой прицеплен нож в доисторических ножнах, с другой - стороны топорик в чехольчике, им Валя рубит дома кости кур, добытых в школьном буфете. Немного подтруниваю:
- Дорого обойдется медведю встреча с нами, при такой экипировке.
Ага, - подхватывает Андрей, - если поскользнется на нашем помете.

Мы идем по ущелью грохочущего Калтата, среди огромных стволов тальника, черемухи. В одном месте наткнулись на заросли опят, они покрывали сплошным ковром огромными шляпами стволы упавших деревьев, их сучья.
- Не трогай, - тихо сказал Андрей, - пусть все как есть.
А вот черемуху в виде гроздей мелкого винограда попробовали и бруснички пощипали по пути. Медведь на всем этом жирует, готовясь к зиме, не столкнуться бы, мы здесь чужие. С облегчением стали подниматься выше от Пагоды по Миничевой рассохе до седловины, почти на юго-запад, так пояснял Андрей.    
- Сколько еще идти, - спрашиваю.
- До седловины километров 5-6.
Андрей беспокоится, что я устал, а я - как бы он не перенапрягся. Я обвешан со всех сторон равномерно: этюдник, тот древний, кассетница о 3-х картонках и мой акварельный планшет, да зонт в придачу.
Андрей пытался вырвать что-либо, но тут я уперся. Убедил его, что в обратный ход он понесет, что хочет.
Вышли на каменную гряду, и перед нами открылась панорама этих знаменитых «Диких».

Сидели некоторое время, замерев, потрясенные настоящим таежным пейзажем из сосен, елей, пихт, берез, осин и особенно мужественных кедров. И во всем этом великолепии над плотно подступившими лесами в нескольких местах до горизонта нависали  могучие сизовато-черно-оливковые монолиты гранита.
- Не шевелись, - шепчет Андрей, - за спиной у тебя олени...
- Так мне посмотреть хочется, - шепчу я.
-Подожди, они что-то чуют, я сейчас  насмотрюсь на них, и ты обернешься.
-Тогда рассказывай, какие они, - меня начинает разбирать смех, смотреть на восхищенно выпученные глаза Андрея не было сил.

- Подожди, подожди, у них воротник белый вокруг охвостья, - заворожено шепчет Андрей.

Я тихо поворачиваюсь в сторону оленей. Их было семь, глава, вожак, более крупный с роскошными рогами. Самочки продолжали щипать траву, вожак вскинул голову в нашу сторону. Они были в 10-15 метрах от нас, неподвижных и воняющих скипидаром. Глаза самца, кроме красоты, ничего не выражали, он подал знак, и вся группа грациозно и достойно двинулась от нас в чащу.
Мы начали пробираться к одному из «Столбов», нужно было спуститься с гряды, пересечь ложбину и подняться вверх, к подножию скал, до открытой площадки. На это ушло еще часа два. Вот мы рядом с великаном, но вид отсюда на тайгу не такой, как с гряды, Андрей посокрушался:
- Надо было с того места этюд  написать, где с оленями встретились.
Стал предлагать забраться выше по камням.
- Да мы посмотрим оттуда и все, ты что, боишься, а?  Побывать здесь и не слазить наверх, ты же молодой парень, я первый пойду, ты следом повторяй, куда руки - ноги ставить.
Вижу: глаза сверкают, весь такой шустрый.
- Ладно,- говорю, - хватит подначивать, полезли.
Он быстро вскарабкался до вершины, принял от меня планшеты, подбадривал, подсказывал, как, где вставать, цепляться, пока я осваивал скалолазание. Площадка на этом камне была маленькая, полтора на полтора метра, и имела «стаканы»- выветренные, вымытые дождями углубления в граните, заполненные водой. Величиной они были с пол-литровую банку.

Впервые я увидел такие стаканы на скале гряды «Ермак». Как-то летом мы забрались на один из отрогов, и Андрей посоветовал не пачкать воду в стаканах, так  как из них пили птицы. Кстати, помню, появилась вдруг под нами радуга, упираясь в Мокрый ручей, она перекидывалась через Такмак и терялась за ним в небе.    
- Такого не может быть, никто не поверит, - я был потрясен.
- А ты нарисуй, у тебя же акварель, сделай хотя бы нашлепок, - с жаром предложил Андрей.
Сам он быстро надавил красок и сделал яркий декоративный этюд. Вот такое воспоминание, когда мы забрались на вершину одной из скал первого «Столба». Сам великан высился рядом огромным массивом, и от него в юго-западную сторону до горизонта просматривались такие же   монолиты, возвышающиеся над тайгой.
Андрей с восторгом чиркал по картону, а меня одолевало беспокойство, как мы отсюда слезем. И погода начала меняться: ровно обложило небо белыми облаками, стало прохладнее, запахло снегом. Мало того, стало быстро смеркаться.
Андрей все тянул:
- Сейчас, сейчас...
Вдруг в тайге у подножья скал что - то ухнуло, с треском....
- Тихо, не шуми, - Андрей взволнованно прислушался, стал укладывать краски.
- Там может быть медведь.
- Тем более надо заорать, чтобы он понял, что завтрак здесь.
Я почему-то был уверен, что на скалы местные медведи не лазят.
-  Ну, кричи, - лицо Андрея сделалось бледным.
-  А-га, ого –го! - заорал я с удовольствием. Эхо четко и близко повторило.
-  А теперь ты, - попросил я Андрея.
- А-а-а! - жалобным голоском пропел он.
- Да вот так, Андрюша, - и я повторил рулады. Не стихло эхо, как у кустов раздались ответные крики, голоса женский и мужской. Люди вышли из леса к камням, оказалось собиратели брусники, ее и нам много попадалось.
- Сколько времени? - спросили мы.
- Полдевятого, - был ответ, и они ушли.
Нужно было спускаться, но Андрея обуял такой страх, что, обхватив камень обеими руками, он твердил только одно:
- Не могу, не могу...!
И ни какой реакции на шутки, я ему и про попа, того на Кавказе, у которого орел колбасу вырвал, но попа-то пожарники сняли, а нам самим спускаться надо.

Андрей, употребив каких-то своих снадобий, пришел в себя, успокоился. Взаимно помогая друг другу, мы с предосторожностями сползли вниз и, довольные совершенным, заспешили  через Китайскую стенку, как определил Андрей, так короче. Мы торопились, начало пробрасывать снежной крупой, темнело, видимость ухудшалась. Андрей очень хорошо ориентировался, мы шли почти по тропе, и вот Китайская гряда осталась слева, до Кузьмичевой поляны оставалось четыре километра. Пока шли от Китайки, снежок падать перестал, небо стало прозрачным и луна, находясь сзади нас, подсвечивала путь. Спускались хорошо, даже весело. У Андрея старые сапоги, почти лысые на подошве, скользят и катятся. Остановились передохнуть, Андрей присел на корягу.
- Дай-ка твой планшет, - попросил он.
Вытащил «пушку» и начал чиркать по листу. Я посмотрел, куда он поглядывает. Тропа, по которой мы спускались, разделяла массив леса на две части, и над этим разделом зависла довольно большая луна.
Андрей сделал две - три почеркушки, и мы двинулись дальше, на подъем в сторону «Ермака». И вот тут-то началось: лысые сапоги Андрея стали подводить хозяина. Они то скользили на подъеме по заснеженным листьям,  то снег налипал на подошвы, и Андрей начал обессиливать. Мое предложение обменяться обувью категорически отверг, да и невозможно это было - у него 41-й размер, а у меня 43-й.
- Все, баста,- Андрей осел на обочину тропы, - до утра под елью перекантуемся, не могу идти напрочь....

 Тут мне не до шуток стало.
- Как же под елью, да мы окочуримся за пару часов, осталось-то с километр подъема, а там к поляне на задах съедем.  Давай я тебя на себе потащу.
- Нет! - закричал Андрей, - еще чего! Ты бы придумал что-нибудь, а, Вовка.
Глядя на его мучения, я стал выдавать вслух разные варианты:
- А если насечь ножом насечки на подошвах.
- Ага, испортим сапоги, а толку не будет.
- А если веревками перемотать туда-сюда.
- Ага, чтобы туда-сюда, сколько веревок нужно, - опровергал он мои придумки.
- Стоп, Андрюша, есть выход!
Мы остановились.
- Не хохми, мне не до шуток, - предупредил Андрей.
- У тебя есть носки, большие шерстяные, - воодушевился я.
- Есть, но причем тут носки, ноги не мерзнут.
- А ты их на сапоги натяни, - я стал с жаром объяснять, что к чему.
- Да не жалко мне, еще чего. - Андрей снял почти пустой рюкзак, достал носки, натянул их на сапоги, и мы пошли, да как еще пошли.
- Ой! Чудо какое, спасибо, Вова, - радостно вскрикивал Андрей, обгоняя меня...
Снег, налипая, отваливался от носков. Мы потешались, эффект скольжения был низведен до нуля. Отобрал он у меня свой старый этюдник, сам понес, положив в рюкзак.

Вот и землянка, печурка, чаек, сидим при свечке, перебираем впечатления такого большого дня.
- А филин-то каков, как кусок скалы на сосне, а как он башкой вертел, а олени, как они стронулись, как в замедленной съемке, - смаковали мы виденное.
- А от «Столбов» это ничего, что я не написал там, в мастерской сделаю, есть задумка, главное побывали там, насмотрелись, давно хотел.
Андрей привстал, потянулся к соли, да так и замер с криком:
- О-о-о-ой! Вступило, вступило, прострел, ах-ты, о-о-а!  Не могу сесть, что делать.
Вначале я развеселился, что вступило, кто кого прострелил. Трагико-комический вид Андрея, его вскрики при этом - смешили. 

 - А ты попробуй методом буравчика, - предложил я.
- Это как? - Андрей даже вспотел.
- А вот так,- я показал спиной какие-то движения.
Андрей попробовал и тихо сел:
- Уф ты,- передохнул он, - ишь, как крутнуло, и боль в области копчика, не иначе прострел, застудил.
Успокоился, сидим, разговариваем, завтра и без того в город уходить надо, тем более этот прострел.
- А-а-а! - Андрей привстал за чем-то, посадили в этот раз способом «штопор».
Шутки шутками, а ему становилось все хуже.

Третий час ночи, до утра еще часа четыре, а он, бедняга,   не может ни сесть, ни лечь. И натирал его чем-то из его аптечки, и пил он свои препараты, все не помогает. Измученный, нашел  положение на коленях, на полу, грудью на нары, полежал около нагретой печурки, лекарства, боль и жара сморили. И я задремал в углу, проснулся от голоса:
– Собираемся, Володя!
Вижу: двигается.
- Отпустило малость,- говорит.
Потихоньку сползли с поляны на дорогу, доплелись до остановки, на семерке доехали до «Предмостной», а там, на трамвае до Красраба, 107-а, к Вале. Я у них живал некоторое время, периодически.


P.S. Я с удовольствием вспомнил эти два ярких дня, и рад, что описал это, как мог. Можно было разбавить эту писанину разглагольствованиями (ух ты, какое слово) на всякие темы, но буду проще. Андрей в разговорах выдавал такие умные и понятные мысли, что я, дурачась, говорил:
- Минуточку, сейчас запишу, повтори, пожалуйста.
Но не записывал, а зря. Надеюсь, все знающая и помнящая душа моя отложила в себе его высказывания, его манеры его мудрость. Прости, Андрей, ежели, что не так!

В. Ваганов.


Powered by XGEM Engine