В нашем Красноярском отделении Союза художников преобладало такое мнение: художник должен найти свою манеру письма («свой язык» называлось это) и придерживаться ее всю оставшуюся жизнь. Иначе - неправильно. Формализм! Обвинения этого очень боялись. Андрей же не боролся с естественным, на мой взгляд, желанием движения, развития.
Вначале (вместе с ним мы начали жить в 1956 году) он, говоря о живописи, сравнивал ее с россыпью разноцветных драгоценных камней. Сравнение теперь воспринимается с улыбкой, но ведь мы были молоды тогда, да и в романтическом состоянии, так сказать. И живопись его представляла масляный замес, очень многоцветный. Писал он чаще всего на грунтованном картоне с лаком. Все сверкало. Большие усилия прилагал, чтоб не потемнело. Изучил каталог масляных красок, наизусть знал, какие краски совмещаются, какие нет. Работал обычно «на пленэре», писал быстро, «а ля прима». Пик этих усилий - калтатские картоны.
Калтат - это маленькая речушка, впадающая в реку Базаиху. Течет она на территории заповедника «Столбы». На холмах над нею, на Кузьмичевой поляне, есть сторожевой пост. Ключ от него нам давали наши хорошие знакомые Иллария Сергеевна и Анатолий Васильевич Василовские; она - школьная учительница, как и я, он -инженер-судостроитель. Они долгие годы работали в заповеднике на общественных началах, как тогда говорили, а после выхода на пенсию и вовсе поселились на Кузьмичевой поляне.
Благодаря помощи этих добрых людей, в 60-70-е годы мы жили по целому лету на Кузьмичевой, где Андрей писал свои прекрасные этюды, которые сам он считал картинами, а многие художники-«кухней», которую неприлично выставлять, «колодой карт», по словам одного из руководителей Красноярского отделения СХ.
Работал он тогда много, с радостью, можно сказать, с восторгом. Избушка за неделю вся была облеплена внутри (включая потолок) и снаружи по стенам сохнущими работами. В конце недели Андрей уносил их в кассетнице домой. Нес всегда сам, хотя в 60-е годы из-за болезни тяжести поднимать не мог и этюдник с красками носила в рюкзаке я. А те же, что оставались, постепенно растаскивались «столбистами». Правда, если картон сильно досаждал ему, что-то срывалось, не получалось, мог и сжечь на костре, сильно ругаясь на всю поляну.
Во второй половине 70-х Андрей принялся просить в СХ большую мастерскую. Перестал ездить «на натуру», а на наши приглашения отвечал: «Я это уже умею». Он хотел работать в мастерской и с большими холстами. Когда в 1980 г. построили новые мастерские, то из двух предложенных он выбрал ту, где была просторная стена. Здесь он начал писать свои композиции, работая не только с цветом, но пространством и плоскостью. Это было новое, чего он «еще не умел», что открывало, вероятно, далекие перспективы и широкие горизонты. Уже иначе ложилась на полотно краска, гладко, иное было понимание живописности - целиком на соотношении цветов.
Временами возвращался к калтатским пейзажам, но писал их более обобщенно.
И время уже было иное, иной возраст: прочитанное и пережитое, обдуманное и перечувствованное выливалось в иные картины. Они были иными по форме и по содержанию.
Библейские темы он разрабатывать начал еще в старой мастерской. Там тесно было. Здесь удобно, просторно. И дело пошло. А просветил ли его Господь, как считает искусствовед Галина Сергеевна Кушнеровская, так говорят, без Его воли ни один волос с головы не падет.
Помню, как Андрюша пришел к нам, в наш старый барак, принадлежащий редакции газеты «Красный рабочий».
Это был конец июля 1956 года, в этот день рано утром внезапно умерла моя мама. Андрюша остался жить у нас. Был он тогда смиренным копиистом. Работа эта не была ему неприятна. Он с удовольствием копировал Репина, например. Последней его копией был «Отдых после боя» Непринцева. Следующая копия у него не пошла: Художественный фонд заказал копию картины Серова «Ленин провозглашает Советскую власть». Вот он сделал рисунок, подмалевок и, смотрю я, третий день уж проходит, а подмалевок этот так и стоит, прислоненный к печке, без всяких изменений. Отчего-то я спросила, в чем дело, не у него, а у папы... А он говорит, что Андрей не будет ее писать, а будет теперь «работать творчески». Вот так торжественно. Потом уж Андрей рассказал, что у них произошел интересный разговор.
- Ты что, Андрюша, не хочешь ее делать?
- Нет.
- А отдать ее можешь кому-то?
- Да, конечно. Ребята сделают.
- Ну, и отдай... У меня ничего не вышло, может, у тебя получится. Папа мой в былые времена писал и даже понемногу печатался. Ему понятнее, чем мне, было то, чего действительно хотелось его зятю. А мне он сказал:
- Прокормим.
Очень сочувствовал Андрею по поводу трат на материалы, говоря «писателю надо только перо да бумагу». Я вначале тоже ужасалась. А потом сказала себе: «Успокойся. Тебе эти долги не оплатить никогда. Не твое дело». И, как ни странно, вправду успокоилась. Как бы, интересно, чувствовала я себя, если б стало мне известно тогда, что оплатит Андрюша все свои долги в 1988 году? Но все это уже миновало. Андрюша никогда не горячил мои мысли и не огорчал сердца какими-то грубыми или эгоистичными действиями. Мягким был человеком со мной, так что благополучно миновала нас опасность ссор и обид из-за того, что денег мало. Да их было мало у всех. Между тем находились люди, дававшие Андрею в долг, а он очень и очень легко относился к долгам: просто радовался, что есть возможность взять в долг и купить краски. Зато уж при любой его получке мы не рассчитывали на эти деньги, а знали: это уйдет за долги. Андрюша потом выучил стихи Г. Гейне в переводе С. Маршака, которые прочитала ему моя подруга Аврора, и, расплачиваясь, с удовольствием повторял:
А долги плати исправно:
Жизнь не так уж коротка,
Занимать еще придется
Из чужого кошелька.
Помогали ему и в Союзе художников, много раз давали безвозвратные ссуды, разрешала выписывать в долг холсты и краски главный бухгалтер Валя Дугаева, девочки-продавцы в салоне-магазине «Художник» не отказывались подождать, когда Андрюша сможет заплатить.
А тогда, осенью 1956-57 гг., Андрей писал натюрморты, заботясь о том, чтоб развить чувство цвета. Так было объяснено мне.
Происходило это так. Я, по просьбе Андрея, покупала, что надо: цветы или какие-то фрукты. Андрей приглашал кого-нибудь из друзей (не одному же пользоваться этими благами), они занимали стол, перегораживали комнату своими холстиками и работали. Чаще других с ним писал Спартак Рамберг - высокий стройный красавец. Они все тогда были молоды, эти парни из красноярского Худфонда, с которыми познакомил меня Андрюша, и все были преданы живописи. Постоянно ходили на этюды за город, посещали художественную студию. Меня очень удивляла их верность учителю. Мнение Андрея Прокофьевича Лекаренко было уважаемо ими, его вкус был непререкаем. Но он и вправду имел глаз очень острый. Вот писали однажды натюрморт: яблоки и апельсины на цыганских шалях. А Спартак принес муляжное большое яблоко и положил его в центре. Написали они свои натюрморты и понесли к Прокофьевичу показать. Так тот сразу увидел и говорит: «А муляж зачем?» Вообще писали они тогда свои натюрморты старательно и долго. Все, бывало, испортится, пока натюрморт стоит. Зная это, мы однажды с Авророй надрезали треугольничком сзади арбуз (а писали тогда два арбуза на тех же шалях), ложкой из него вычерпали мякоть в глубокую тарелку и съели с превеликим удовольствием. Пошли наши художники натюрморт показывать, а учитель говорит тихонько: «Андрюша, а этот вот арбуз у тебя пустой». Андрюша пришел и пожаловался мне: «Не даром парни обижаются и прозвали старика Подкопычем». Мы с Авророй с хохотом признались, а потом тоже стали видеть, что смотрится большой темный арбуз пустым. Так, начиная работать, писал Андрей свои ранние натюрморты. И было их переписано множество. Работы он снимал с подрамников и складывал в сундук. Когда тот переполнялся, сортировал, освобождая место.
Валентина Поздеева Красноярск, 1999-2000 гг.
