Светлые воспоминания

Я родился в Красноярске. Этот город примечателен не только своим суровым климатом. В жизни нормального человека он всегда предвещает много неожиданностей, испытаний и одновременно открытий на перекрестках безграничных просторов Сибири.

Енисей, красноярские «Столбы», тайга, комары самые злючие, клещи, да еще «энцефалитные» - это окружение города, а сам город в котло­ване, окруженный горами, бесконеч­ными трубами огромных заводов, ды­мящих высоко в небо, иногда закрывая солнце.

Таким я запомнил город на всю жизнь. Прожив в нем первые 30 лет и оглядываясь назад, я многое помню с трехлетнего возраста: как ходил в дет­ский сад, как ездил в пионерский ла­герь, как посещал в ДК «Сибтяжмаш» изостудию, потом художественную школу. Помню учебу в художествен­ном училище, работу в Театре юного зрителя и многое другое, хорошее и плохое. <…> 
Были счастливые минуты в советском Красноярске. Даже школа, где меня не приняли в комсомол, не огорчила, и я тянулся к худож­никам, любил рисовать и постигать искусство.

Меня не тянет сегодня поехать на родину, охладел я к экзотике Красноярского края, не хочу, чтобы город Красноярск напоминал мне о грустном и печальном... Но есть одно удивительное и очень светлое имя, которое до сих пор связывает меня с этим городом -Андрей Геннадьевич Поздеев.

Его жизнь и творчество стоят контрапунктом всем черным представлениям и впечатлениям, которые могут возбудить сюрреа­листическое воображение. Андрей столкнулся, как и многие другие, с не менее жутким послевоенным временем. Но он был великим оп­тимистом, его познание самого себя через живопись, страстная лю­бовь к искусству воспитали в нем мужество, и он увидел в Красноярске то, чего никто никогда не мог увидеть. Он его воспел ярко,  красочно, сочно и увидел в нем будущее.

Андрей Поздеев не учился в институте и не заканчивал Акаде­мии, но нужно отметить, что Красноярск богат художниками и име­ет, в этом смысле, свои традиции. Он многому учился у местных ма­стеров, но брал только то, что ему было необходимо. Он умел де­лать отбор, и его талант отбрасывал все ложное, наносное, академи­ческое и официальное.

Андрей Поздеев умел учиться сам, попытки учить его специально, а иногда против воли, терпели крах. Слушать он умел каждого и умел даже прислушиваться, но влиять на него было невозможно. У него были свои пристрастия и любимые художники, но он был самодостато­чен и верил в себя. Он хорошо знал, что ему делать и к чему идти...<...>

Андрей был известным и знаменитым художником в Краснояр­ске, Я не верю тем, кто пытается выставить Поздеева изгоем. Он не был официальным художником, он не «служил народу», он принад­лежал к тем творцам, которые считали, что искусство должно быть «понято», а не «понятно», что зрители должны дорастать до искусст­ва, а не художник опускаться до них на уровень: «что вам угодно, господа?». Андрей был артистом своего творчества, он не был «ко­медиантом» в плохом смысле этого слова.

Его любили молодые художники. Я помню, как в художественном училище мы бегали на выставки смотреть только Поздеева. Потом, на занятиях по живописи пытались взять цвет, так это делал Андрей. Конечно, никому это не удавалось. Его видение было «закодирова­но», и настолько индивидуально, что разгадать его технологию было немыслимо. Андреем можно было только восхищаться. Правда, педа­гоги не приводили его в пример, они боялись уйти от стереотипно­го понимания живописи. А искусство Поздеева меняло учащимся способ мышления, делало их непослушными и свободными. Таким образом, он становился негласным идеологом чего-то нового в про­тивовес серому и скучному, В 60-е годы, во времена «оттепели», Анд­рей был для нас самым передовым и притягательным художником. Он притягивал не только молодых. К нему были очень привязаны ху­дожники Владимир Капелько и Геннадий Горенский, в мастерскую приходили поэты, писатели, историки, «эстеты», режиссеры, артисты и просто интеллигенция, интересующаяся живописью.

Красноярск, при всей своей суровости, был довольно непровин­циальным, в смысле культуры, городом. Он в чем-то уступал Ново­сибирску и Иркутску, но был богат необычными и удивительными личностями. Была среда, создававшая почву, в которой мог жить и творить Андрей Поздеев.

Воспитание Андрея - сугубо сибирское. Красноярск он любил больше всего, но мне кажется, если бы Андрей жил во Франции, он стал бы Пикассо, а если бы родился в Витебске, то, наверное, был бы Шагалом. Но, несмотря на внешнее сходство с упомянутыми столпами, Андрей родился и жил всю жизнь в Красноярске, и здесь он превратился в самого себя - Андрея Поздеева, художника яр­кого, самобытного, не похожего ни на кого.

Подражать ему было невозможно, и сам он никому не подражал. Андрей не принадлежал никакой «школе» и после себя не оставил ни «школы», ни последователей. Сам учился всю жизнь, но никогда не учил других, умел слушать и никому не надоедал разговорами о живописи и размышлениями об искусстве. Я не помню, чтобы Анд­рей с кем-то спорил или неуважительно отзывался о художниках. Он всегда был доброжелателен, находил слова восхищения и дарил их убедительно, искренне.

Больше всего он восхищался французами, обожал Матисса, Боннара, Сезанна, Гогена. Он смотрел их работы в музеях Москвы и Ленинграда, потом продолжал дома читать письма и «пересматри­вать» любимых художников в монографиях.

Самым сильным пристрастием Андрея была натура. Пейзажи, портреты, обнаженки, натюрморты - все это входило в сферу его творческих изысканий. Особенность же его индивидуальности выражалась в подходе к самому процессу работы. Мне не раз при­ходилось наблюдать за этим процессом.

Начинал Андрей работать спокойно, без суеты, долго вглядыва­ясь в натуру. Ритуально раскладывал кисти и краски, никогда не ошибаясь в порядке: что должно быть справа, что слева, а что в цен­тре. Краски он обильно выдавливал на то место палитры, на кото­ром в обязательном порядке они должны быть.

Через некоторое время наступала кульминация. Андрей «пожи­рал» натуру, пристреливался (как корова широко открывал свои круглые глаза), потом вдруг профессионально прищуривался, для обобщения виденного, и импульсивно доводил свое полотно до «творческого экстаза». Если этого не случалось, то работа считалась несостоявшейся и уничтожалась, причем с таким же спокойствием, как в начале «процесса».

В живописи Андрея устраивала только «а ля прима». Ни в коем случае не поправлять и не исправлять, не царапать, не скоблить и не подмазывать.

Для меня такие наблюдения были театром, скорее «перформансом». Конечно, его темперамент проявлялся по-разному. Многое зави­село от поставленных перед собой задач. Такой театр можно было ви­деть при спонтанном решении натуры. Иной был подход, когда Анд­рей задуманное полотно выстраивал в голове и долго вынашивал его.

Иногда Андрей писал медленно, но чаще быстро и много, и здесь проявлялась потрясающая трудоспособность, дававшая ему возможность из 100 работ уничтожить 70, иногда уже законченных. Для наблюдавших это было шокирующим зрелищем, а для Андрея - необходимостью «завести» себя и подготовиться к новому «акту».

Не менее интересным Андрей Поздеев был как человек. Впер­вые привел меня в его мастерскую, находившуюся тогда в центре города, в Доме Союза художников, мой друг детства Гена Горенский, Андрею было около сорока. При знакомстве я обратился к не­му по имени и отчеству, но он поправил меня: «Зови меня просто Андрей» - сказал он. Такой поворот сразу расположил. Художника Поздеева я представлял, естественно, совершенно другим. Передо мной же стоял маленького роста человек с длинными руками и ко­роткими, слегка кривыми ногами. Голова с короткой стрижкой, с большим носом и большими глазами, да еще с большими ушами... Как обманчивой иногда бывает внешность!

Через несколько минут простота и обаяние Андрея взяли верх. Он оказался добрым, лег­ким, внимательным, чутким, интеллигентным и предельно органичным человеком. Ни разу не подчеркнул, что общается с очень юным, ничего не представляющим из себя начинаю­щим художником. Возникало впечатление, что он сам еще молод и ничего не умеет. Никаких амбиций, никаких поз, а только полное равенство, будто мы с ним старые коллеги.

Я быстро осмелел и стал воспринимать его, несмотря на разницу в годах почти в 20 лет, как своего приятеля, совсем не ощущая, что я познакомился с уже сложившимся замечатель­ным мастером, который повлияет на меня и сыграет в моей жизни немаловажную роль.

Потом состоялась встреча с женой Андрея. Знакомство с Валентиной Михайловной Поздеевой (Крючковой) произвело на меня такое же неизгладимое впечатление. Из широко от­крытых глаз излучались человеческая теплота и удивительная доброжелательность, гостепри­имство и внимательность, интеллигентность и готовность всегда выслушать и помочь. Андрей всегда обращался к ней нежно, и все близкие, друзья и гости поче­му-то тоже звали ее Валей. В то время она была учительницей рус­ского языка и литературы, и работа в школе, очевидно, утомляла ее, но она никогда не подавала вида, что работает с трудными детьми, с подростками. После работы умела перестроиться из Валентины Михайловны в жену художника - Валю.

Валя - это не просто жена Андрея Поздеева, это неотъемлемое, неделимое целое художника, иногда сложного по характеру, а ино­гда - просто больного человека, нуждающегося в уходе, как малый ребенок. Для Андрея она была матерью и хозяйкой, «школой» и учи­тельницей, любимой женщиной, ценителем и строгим критиком его творчества. Если Андрей заболевал гриппом, то потом болела Валя. Она много читала ему вслух. Андрей с удовольствием слушал. А когда «Андрюша» попадал в больницу по болезни сердца или го­ловы и был сильно истощен, Валя страшно боялась за Андрея и страх одолевал ее. Мне всегда было немыслимо представить Андрея без Вали и как человека, и как художника. Мужество в преодолении отчаяния, материальной нужды, мужество быть собой и быть ча­стью друг друга стали победой тандема Андрея и Вали Поздеевых в то самое советское, а потом постсоветское время, которое окунуло всех нас в среду гниения и разрушения, вульгарности и хамства, ди­кой коммерции, бессилия и немощи.

В том мире, где Андрей формировался как художник, многое ме­нялось в социальных структурах. Начинались новые процессы в ос­мыслении всех сторон культуры и искусства. Менялся угол зрения, взгляд на происходящее, которое оказывалось вдруг перевернутым, неустойчивым и гипертрофированный.

В таком мире не каждому было дано найти самого себя. Художник оказывался перед выбором: либо под натиском больших перемен ос­таться в растерянности и раздвоенности, либо стремиться к своим идеалам, настойчиво претворять в жизнь свои концепции и идеи. Ан­дрей Поздеев выбрал второе. Постижение нереализованных возмож­ностей в живописи стало главным фактором его человеческой сути. Они с Валей устояли наравне с теми, которых имел в виду великий философ Уайтхед, когда сказал: «Панический прах заблуждений оз­начает смерть для прогресса, а любовь к истине - его гарантию».

Андрей не любил долго сидеть в мастерской. Он делал много этюдов на грунтованном картоне и на специально приготовленных холстах, причем довольно больших. Нередко он делал на пленэре законченные работы и в мастерской их не дописывал. Этюды с на­туры для Андрея были делом занятным и очень серьезным. Все ин­тересное, что можно было увидеть из окна мастерской и рядом с ней, было им отработано и не раз переписано. Машины у него ни­когда не было, а такси для таких дел использовать считалось по­шлым. Определенное значение имел сам поход. Андрей шел на этюды конкретно на то, что ему уже увиделось и выстроилось по за­мыслу. Он не ловил случайностей и терпеть не мог, по его выраже­нию, «репортажных этюдов».

Андрей часто болел и не мог носить свой тяжелый этюдник, на­битый свинцовыми тюбиками красок. Кроме того, он берег свои силы для живописи. Я имел честь исполнять роль «оруженосца» и был счастлив нести этюдник для Андрея - Дон Кихота, художника, которого влекло пространство, для меня казавшееся неведомым, неожиданным и романтичным.

Так мы оказались на реке Калтат, где находилась стоянка Васи­ловского. Это было излюбленное место Андрея. От реки на горе располагалась землянка. Она была небольшая, и когда было холод­но, можно было натопить железную печь, похожую на "буржуйку». Андрей обычно работал утром и вечером, а когда становилось тем­но, мы часто сидели у костра или на нарах землянки, у печки, рас­пивали чай и философствовали до поздней ночи.

Спал Андрей мало. Бывало, я проснусь утром, а он уже показы­вает свои законченные этюды: сочные, свежие, как утро. Мне они казались предельно декоративными, сказочными; пейзажи услов­ными и не похожими на то, что окружало нас. Недалеко от стоянки, среди елей и сосен, стоял Ермак - скала из ряда знаменитых "Стол­бов», но самая легкая для скалолазания. Не составляло никакого труда помочь Андрею оказаться на вершине Ермака с его этюдни­ком и широким зонтом от дождя.

С вершины скалы открывались бесконечные просторы - от тяже­лых макушек деревьев, по первому плану, до уходящих в глубину таеж­ных суровых гор невидимого горизонта. Но Андрея это не пугало. Он не копировал природу; он стилизовал ее широко и смело. Разрушая банальности, он искал форму, подчиненную только восприятию сво­его видения. Его этюды часто были экспериментом для оттачивания мастерства. Натура для Андрея была поводом - не он принадлежал ей, а она ему. Она его не подминала и не подавляла, а только помогала или провоцировала на художественные обобщения. Уже тогда  это от­личало его от многих художников, «копиистов» и «сюжетников».

Как и все художники, Андрей любил дарить «картинки». Пода­рил и мне ко дню рождения этюд из «калтатской серии». Но через некоторое время забрал его обратно. Так было несколько раз. Пода­рит, а потом увидит свою работу у меня на стене, и ему покажется, что она ему еще нужна, просит вернуть. На следующий день везу ему в мастерскую, а он обещает подарить другую. Но однажды все это прекратилось, причем по моей вине.

В очередной день рождения, я опять получил от Андрея подарок, «домашний портрет» - карандашный набросок на импортном листе бумаги. За круглым столом сидели: Валя, друг семьи Аврора Даниловна и в центре - сам Андрей. Набросок лихой, довольно характерный для Андрея. Все персонажи узнаваемы, точно схвачена атмосфера «поси­делок». Работа была не оформлена, и я прикнопил ее прямо к стене. Я уже работал в театре, и ко мне па праздник пришла актерская братия. Один из актеров, пропустив несколько рюмок, достал из внутреннего кармана своего серого пиджака шариковую авторучку, подошел к листу с наброском Андрея и написал на нем четырехстишье собственного сочинения, а затем расписался. У остальных ак­теров тоже внезапно прорезался литературный дар, и каждый счел нужным расписаться именно на работе Андрея. Когда автор рисун­ка увидел запачканный лист, он, очевидно, сделал вывод. Я лишил­ся таких подарков от художника на всю жизнь.

Андрей имел слабость не только дарить свои картины, но без­возмездно отдавать краски, кисти, грунтованный картон, холсты и даже (для перегрунтовки) каким-то чудом не изрезанные, «несосто­явшиеся» холсты на подрамниках. У меня до сих пор хранятся французские колонковые кисти, которыми можно расписывать шкатулки или делать миниатюры, а его картоном и холстами я пользовался, еще учась в театральном институте.

Доброта Андрея была безграничной. При желании у него можно было выпросить что угодно. Многие пользовались этим. Андрей, несмотря на вечные финансовые трудности, не был скупым и жил «на широкую ногу». Валя работала в школе, но Андрей еще получал по пенсию по инвалидности. Иногда и им Бог посылал «кусочек сы­ру». Когда Художественный фонд или Союз художников покупали работы Андрея, у него появлялись деньги, но лишь на мгновение - он тут же тратил все до копейки на краски и холсты. Покупал впрок с большим запасом... В этот комплект входили также сигареты.

Андрей страшно много курил. Он хорошо знал, что для его здо­ровья это особенно вредно. Врачи запрещали ему курить, но Анд­рей никак не мог избавиться от дурной привычки. В кругу друзей появились смешные истории о том, как Андрей бросает курить.

Сигареты он покупал блоками, но когда бросал курить, то курительные запасы отдавал тому, кто из курящих оказывался пер­вым рядом с ним в этот знаменательный день. Я, например, забыл дорогу в магазин за сигаретами. Меня ими обеспечивал Андрей. Се­годня он, допустим, бросал курить, а через три дня снова запасался блоками... Это продолжалось много лет, пока один из уважаемых им лечащих врачей не положил такой практике конец. Он сказал Андрею, что если тот не бросит курить, то умрет. Андрюша был жиз­нелюбив, и врача он не мог подвести. В конце концов, Андрей по­бедил в себе дурную привычку. К сожалению, только на время.

В мастерской Андрея часто собиралось много народу. Прихо­дили к нему и художники, а так как художники дружили со скалолазами, среди них можно было увидеть известных «столбистов». Когда я начал работать в театре, стал приводить режиссеров и артистов из ТЮЗа, а позднее и из драмтеатра. Андрей быстро полюбил театр и относился к нему с большим любопытством. Особенно его привлекали артисты. В них он видел новые типажи для своих полотен. Художник присматривался к ним на спектак­лях, а потом изучал в мастерской. Принимал гостей Андрей у себя славно. Под стеллажами в мас­терской стоял диван, перед ним Андрей ставил невысокий столик, заставленный водкой и вином с разной закуской. Обстановка была непринужденной. Сам Андрей в застолье, как правило, не участво­вал. Ему хотелось, чтобы театралы и художники были раскрепоще­ны и чувствовали себя совершенно свободно. Пока мы пили и беседовали, Андрей ходил по мастерской, как будто что-то делал, и ста­рался быть незамеченным. Он изредка приглядывался и неназой­ливо всматривался, пытаясь изучить каждого. Это была своего рода режиссура художника. Он выискивал персонажей для новых, ведомых только ему замыслов.

Не каждому было дано сыграть роль в этих замыслах. Андрея не интересовали красивые, фактурные лица и знаменитости. Случай­ности он отметал. Ему мало было просто привыкнуть к натуре, ему нужен был внутренний мир персонажа, и он его искал. Иногда его подкупала пластика, цвет лица, волос, выразительная форма голо­вы, но если не прочитывался характер, то портрет не получался...

В творчестве Поздеева портреты занимают большое место и яв­ляются, на мой взгляд, совершенно не разгаданными. Кого он толь­ко не рисовал! Но сохранил лишь часть из того, что делал в этом жанре. Несомненно, человека ему было сложнее создавать, чем пей­зажи. Здесь он тратил больше усилий на смысловое содержание. Андрей Поздеев - художник интуиции, и в искусстве портрета это проявлялось в наибольшей степени.

Андрей любил людей и никогда их не обижал. Он был челове­ком положительных эмоций. Был скромен, но знал себе цену, был сильным по характеру, но был и раним, был строг по отношению к себе и не искал славы, был убежден в своем «призвании», но нуждался в «признании». Не каждый его понимал и принимал, были и такие, которые не признавали и отвергали. Цельность его человече­ской натуры и последовательность противостояли всему негатив­ному вокруг него.

В 80-х годах начинается время, когда художники в мастерскую приходят редко, да и большинство из них Андреи раздражают: сильно пьют, почти всегда пьяны. Противники живописи Поздеева, идейные враги дошли до абсурда: стали защищать от Андрея Позде­ева советскую власть! На республиканских выставках, видите ли, как всегда, не участвует и «не прошел» ни на одну выставку «Совет­ская Россия».

Из ТЮЗа уехала группа, около 15 человек, создавать в Орле но­вый театр. Андрей тоже стал подумывать об отъезде. «Но куда? Я не могу его поддержать даже словами», - призналась мне Валя в пись­ме, - «...у меня нет уверенности, что где-то нужен такой живописец, как он. А здесь, мне кажется, со временем его положение и автори­тет упрочатся. Ведь и сейчас открыто его никто не притесняет, явно не преследует...»

Неоднократно я звал Андрея погостить и поработать в Орел. Он собирался приехать, но в самый последний момент отказывался: «Увы и ах! Денег нет, поездка в Орел отпала, опять я хвор и психоват». Не понравился бы Андрею Орел, это точно. Он там бы не от­дохнул и не поработал, а только измаялся. Помню, он приезжал в Ленинград и там мучился. Многое ему не нравилось. На подъем Ан­дрей был тяжелым. Не в его природе было разъезжать по средней полосе России. Тамошний он был, оседлый сибиряк. Прирос к Красноярскому Союзу художников, дорожил мастерской, кварти­рой, старой, а затем новой, но тоска и горечь одолевали его: «Поч­ти все в Союзе художников работают на заработок и почти все со­крушаются (жалуются мне по очереди) о малом заработке. Появи­лись новые «игры»: в машины (на которых ездят), в дачи, где вспо­минают о достоинстве собственника».

<…> Андрей делил художников на столичных и провинциальных, но хорошо понимал, что есть «столичные провинциалы» и есть «не­провинциальные художники» в провинции. По скромности, он от­носил себя к провинциальным художникам, а за неимением школы - к дилетантам. Именно в этом для противников, не признающих его, он как бы был уязвим. Ему так казалось.

<…> Андрей был человеком понимающим и очень объективным. Ко­гда я решил, что мне нужно продолжать учебу, он оказался единст­венным защитником этой идеи. К нему присоединились Валя я Ав­рора Даниловна. Они отправили меня в Ленинград и в течение пя­ти лет регулярно (ежемесячно) высылали стипендию, верой и лю­бовью в трудные годы моей жизни помогали получить высшее об­разование. После окончания я вернулся в Красноярский ТЮЗ, но уже в качестве главного художника. Еще год я был близко связан с этими удивительными людьми.

Андрей Поздеев в моей жизни - самая яркая личность из всех, кого я когда-либо встречал. Без всякого пафоса - он дейст­вительно был предельно честным, умным, внимательным и уди­вительно талантливым человеком. Андрей Геннадьевич Поздеев всем нам дает настоящий урок. Урок с большой буквы. А сам с го­речью сетовал: "...на протяжении двадцати четырех лет (как я в Красноярске) меня все кому не лень учат, как работать, как жить, с кем водиться".

Он попросил было меня показать и рассказать, как мы за­нимаемся композицией в институте. Я попытался это сделать. В то время Э.Кочергин, как мне казалось, через композицию от­крыл новый мир, до этого неведомый мне. Я хотел передать эти чувства Андрею, мне казалось, что он обязательно переживет это, как я... Через некоторое время, когда я был на третьем курсе, он мне ответил в письме: "Слава, а ты на меня не серчай, что я ни черта не смог принять твои уроки по композиции, уже поздно, короче, я уже себя не перепрыгну, какой я есть, такой и останусь. Дай-то бог еще хоть пописать всласть цветом, просто от интуи­ции, от чувства, а от разума не умею - это будет не мое. А ты учись за всех нас».

С 1976 г. я больше Андрея не видел. Мы еще долго переписыва­лись, но к концу 80-х на какое-то время я потерял его... В конце те­перь уже прошлого века я заново для себя открыл Андрея. Он стал другим, и, мне показалось, что он себя «перепрыгнул»..., он стал уметь... «от разума». 

Станислав Шавловский, г. Владимир, 2001 г.